Я привычно захожу после сдачи крови на концентрацию такролимуса в кабинет Натальи Анатольевны. Ещё нет и 9 утра, а она уже строго с кем-то разговаривает по телефону и даёт указания. Заметив мнущуюся на пороге меня, Наталья Анатольевна машет рукой в сторону дивана. Я сажусь и жду.

– Ну что, соскучилась? – иронично спрашивает она, закончив разговор.
– Очень, – отвечаю, – а ещё мне опять нужно заключение от вас для поликлиники. И интервью, – добавляю тихо.
– О, нет! Ну, о чём я буду рассказывать? Очередной раз про то, как проводятся трансплантации?
– О вас, о хороших случаях, которые вам запомнились.
– Хорошие случаи… Вот я могу тебе рассказать про Андрея Коковихина. Но он бедный, просто бедный, он так намучился, если честно. Его ситуация была очень тяжёлой – такие как-то больше всего запоминаются.

Когда я ещё работала в 57-й больнице, у меня была смежная палата 24-25. Тогда большая часть пациентов проходила через НИИ пульмонологии на базе 57-й клинической больницы, и эта палата считалась трансплантационной, туда клали и наблюдали потенциальных пациентов листа ожидания. У меня там лежало по два человека в каждой: кто на кислороде, кто на НИВЛ – а в коридорчике между дверьми вечно путались удлинители канюль, потому что ребята ходили к друг другу в гости. Андрей пробыл в 25-й, кажется, месяца три. Выписать мы его априори не могли – не то у него было состояние. И в итоге мы его каким-то величайшим трудом переправили в Склиф, в торакальное… на скорой. А! Как мы его переводили – это же отдельная история. 

У нас есть определённый алгоритм обследований для постановки в лист, например, в обязательный перечень входит перфузионная сцинтиграфия лёгких. В 57-й это обследование проводится на 6-м этаже без лифта. Точнее, до 5-го лифт шёл, а дальше – сами, как хотите. Исследование просто необходимо, так как хирургам нужно понимать, с какой стороны начинать трансплантацию, а для этого выяснить, где хуже перфузия, проще говоря – какое лёгкое хуже снабжается кровью – таков алгоритм. А Коковихин, как понимаешь, даже голову поднять без резкой десатурации не мог, не говоря уже о подъёме на этаж. Тогда я договорилась с охранниками, и за бутылку водки из пациентских подарков Авдееву Сергею Николаевичу они положили Андрея на носилки и вчетвером понесли по лестнице. Сам бы он и на одну ступеньку не поднялся. И таких ситуаций много, но они бытовые, житейские. Кому интересно, как мы несём Коковихина один этаж за тысячу рублей?

– Как раз такие вещи и интересны, мне кажется. Именно они показывают человечность врачей, то, как они готовы не только в операционной быть героями, но и каждый день в любом из коридоров больницы. Я, например, никогда не забуду, как, когда я лежала в реанимации после пересадки, и не могла толком двигаться и говорить из-за трахеостомы, медсёстры искренне пытались понять, что же я хочу, угадывали по моим пантомимам и терпеливо ждали. Или как врач-реаниматолог Ирина Сергеевна бросилась искать мой упавший крохотный наушник, зная, что только с ним я могла засыпать и немного успокаивалась – под аудиокниги. 

– Да, но не все случаи заканчиваются, как с Андреем, который, хоть и натерпелся, теперь бегает. На самом деле, значительно больше грустных историй, во всяком случае, для меня. Вы же их не знаете, а мы в себе, к сожалению, их оставляем. Когда не успели донести кого-то до реанимации… Приехал пациент с фиброзом, долго ухудшался, и его направили на трансплантацию. Попал в 57-ю,  начал обследоваться и подхватил на ослабленный организм какую-то инфекцию: люди же вокруг, общие коридоры…  А 57-я – это несколько зданий, объединённых подвалами и, чтобы перевезти пациента в другое здание, особенно зимой, ты естественно едешь по подвалу. В общем, в одну из таких поездок он простыл и начал резко прогрессивно ухудшаться. Пикировать. А у пациентов с фиброзом, когда их состояние начинает пикировать, всё происходит очень быстро. Он, естественно, лежал тогда у меня в палате, мы подключаем кислород – недостаточно: поток идёт 15 литров, носовые канюли, маски меняем – не  хватает. И в это время как раз в отделение привозят прибор высокопоточной оксигенотерапии, где потоки выше 15 литров и можно разогнать чуть ли не до 100%.

– Это тот, на котором я лежала в ковидной реанимации?

– Да. Но тот, про который я говорю, был первым прибором в России, лет 7, наверное, назад. Его привезли Сергею Николаевичу Авдееву, и тот быстренько установил аппарат в палату. Мы подключились, и пациент пробыл на этой терапии несколько дней, но процесс прогрессировал. То есть, его неинвазивная вентиляция уже, как таковая, не тянула. Ситуация тяжелейшая, родственники в панике… И я вижу, что есть показания к реанимации, к интубации по большому счёту, чтобы он ушёл хотя бы не мучаясь. Это ведь всё происходило при полном сознании: страх, десатурация, панические атаки, нехватка кислорода – это же ужасно. Но из нестационарного оборудования у меня был только баллон в 15 литров, на котором я его бы просто не дотащила, так как ему нужен поток литров в 50. Если бы я его с высокопоточки переключила на низкие потоки, он бы у меня там в палате бы и умер. Я вызвала скорую помощь, которая уже не успела… Короче, таких историй грустных, когда ты пытаешься что-то сделать, но не получается или получается, но лишь дотянуть пациента до реанимации, чтобы он хотя бы умер вне сознания – много, больше, чем хороших. И это просто горько.

– Но со временем же появлялись новые приборы, оборудование, которое должно было помогать “дотягивать”?

– Нас очень выручило появление аппарата ЭКМО. Ну, то есть, они и раньше существовали, но это было что-то красивое и мало, где делающееся. А тогда у меня в палате лежала Оксана Бузина с фиброзом, который начал обрушиваться. Естественно, к выходным. Это вообще обычная практика – к субботе-воскресенью все начинают рушиться. Я приезжаю в воскресенье, смотрю – сатурация 40, девчонка практически без сознания, мать в панике около кровати. Высокопоточного аппарата у нас ещё не было, так что единственное, что можно было сделать – срочно донести её до реанимации, там хотя бы потоки выше. Мы с дежурными решили её не перекладывать, потому что ей от малейшего движения  становилось ещё хуже, и повезли прямо на палатной кровати. Доезжаем до лифта, а кровать не входит. И ко всему прочему, как это часто бывает, кислорода в баллоне оставалось на донышке.

Мы её везем обратно, опять подключаем к стационарным кислородным выходам, перекладываем с медсёстрами на узкую каталку, и вновь пытаемся. А надо сказать, что в 57-й даже медицинский лифт нужно ждать, а реанимационная ситуация не ждёт. И мы, когда переводили кого-то в реанимацию, делали так: один из врачей бежал впереди, вызывал все лифты, договаривался с лифтёрами, что те не уезжают, ждут, и так по зелёному коридору довозили пациента. А тут я была одна, воскресенье, так что мне просто повезло встретить ординаторов по дороге – и они бежали впереди, а я мчалась с Оксаной за ними. Ей на самом деле в тот день прямо везло. У нас, бывает, все сделал быстро, а реаниматологи встречают словами “ну что, привезлиии, ммм, а какие показааания”, и начинается вся эта бумажная волокита. А здесь всё очень быстро сработало: мы подкатываем пациентку, кричу, что надо интубировать, и они тут же подбежали. Это редкость. И мама сидит, плачет у реанимации. Я ей говорю “у нас не было другого выхода, мы её интубировали и сейчас попробуем подключить ЭКМО” – не знаю, что меня тогда торкнуло.

Евгений Александрович Тарабрин в тот момент был в Хабаровске, в отпуске, я ему звоню и говорю: “делай, что хочешь, но нам надо транспортное ЭКМО!”. А у него ночь, он отвечает “не кричи, тут все спят”. Понятно, что делает ЭКМО? Его фишка в том, что аппарат даёт дополнительную оксигенацию, и человек может находиться без ИВЛ. А Оксана самая молодая была девчонка в листе ожидания – 32 года, кажется – и мы надеялись, что её точно сможем вытянуть. Поэтому, собственно, я и кричала –  “что хочешь говори и обещай, но добейся ЭКМО”. Понятно, что я не могу заставить людей, решение принимают специалисты НИИ им. Склифосовского и, прежде всего, Могели Шалвович Хубутия. Они должны были привезти аппарат, установить его, подключить, и на этом подключенном аппарате уже перевозить пациента. И, видимо, Тарабрин как-то убедил, потому что тут же мне стали звонить реаниматологи Склифа. Тогда всё просто совпало: специалисты очень быстро сработали, никто не препирался, не выяснял отношения – мгновенно прибежали дежурные специалисты ультразвука, подъехали два специалиста по ЭКМО. Мы тут же её экстубировали, она пришла в себя – совершенно ошалевшая. Видимо, когда началась десатурация, организм впал в такой стресс, что просто выключил память. Она даже не помнила, как я приезжала, хотя ещё в начале воскресенья была в сознании и  разговаривала со мной.

– Ну, вы же рассказывали, что меня в реанимации не один раз интубировали, потом сепсис начался, желудок мне чистили – я тоже ничего этого не помню.

– Да-да-да, мозг как-то защищается и стирает эти моменты. И вот и она  потом она пришла в себя, как новенькая. Мы её перевезли в изолятор к Эльзе Ибрагимовне (пр.: реанимация нефрологического отделения Склифа). И состояние стабилизировалось: всё здорово, она уже разговаривала, сама ела, мы пытались её реабилитировать, говорили, что ждём-ждём-ждём, что первый же донор ей. Но через неделю у неё случается инсульт… А инсульт – это одно из частых осложнений при ЭКМО, потому что, чтобы контуры не забивались, вводится гепарин. Понятно, что смотрят на свёртываемость крови каждые три часа, делают постоянные чекапы, но остановить введение нельзя, иначе ЭКМО перестанет работать. В итоге это всё не закончилось хорошо, хотя были предприняты титанические усилия.

Таким был первый опыт подключения ЭКМО в другом стационаре. Потом даже об этом доклады были на конференциях. Но в итоге-то… мы её включили в ургентный лист ожидания, это понятно. Но ещё ни разу у меня ни один пациент не был пересажен ургентно, несмотря ни на какие листы. Вот так, чтобы “оп!” и через два дня донорские лёгкие – ни разу.

– А сейчас все трансплантации лёгких делают на ЭКМО?

– ЭКМО ставят с порога, если есть лёгочная гипертензия. Или начинают без ЭКМО и во время операции смотрят: если что-то идёт не так, если нет полного контроля состояния – подключают.

– И так непросто с каждым?

– Очень много было пациентов, которых, чтобы вытащить, нужно было прикладывать просто неимоверные усилия. Даже не только физические, но и эмоциональные. Ту же Оксанку, например, во время ожидания бросил муж. И это далеко не единичный случай, то же с Настей Дыбовой. Это всё наши первые. Понимаешь, сейчас как-то все уже подустали, потому что это в какой-то степени всё-таки самопожертвование. Большинство же врачей как работает: пришёл в 8, ушёл в 17:30. Всё, у тебя есть время восстановиться, дом, семья, хобби. А здесь ты круглые сутки находишься в состоянии постоянного контроля зоны своей ответственности. Это психологическая нагрузка, но и бог бы с ней, у меня выходные появились, наверное, только последние года 4. А когда я работала в 57-й больнице, выходных не было вообще: у меня постоянно кто-то лежал, постоянно кто-то ухудшался. Если успела дома что-то приготовить – уже здорово. Каждый день с 8 до 18 я была в 57-й, а потом ехала в Склиф и уезжала оттуда уже к 12, ночевала дома и утром снова в 57-ю. И так в течение нескольких лет. Так что это физически очень непросто и поводы отвлечься просто не попадают в этот график.

– А как вы отдыхаете теперь?

– Я тут недавно, года три назад, была с экскурсией по Узбекистану: Хива, Бухара, Самарканд – просто шикарные места, там так здорово, мне дико понравилось. Может быть, я сужу, как человек, который просто приехал на экскурсию, но я восхитилась этими местами. В Индию тоже ездила не так давно. Я вообще люблю в путешествиях залезть в какие-то настоящие, не туристические места. Так что мне удалось побывать вот в этих неокультуренных для европейцев районах Дели, в провинциях, где нет никаких кафе и интернета – что утром приготовил из фасоли и перца, тем и рад весь день.

– Я помню, что, когда слегла с ковидом в реанимацию, вы были в отпуске на Сахалине как раз. Причём, сказали мне об этом как-то так просто, мимоходом, в один из созвонов. У меня снижалась сатурация, я паниковала, а вы контролировали всё отделение, расписывали терапию, в перерывах любуясь морскими ежами в воде.

– Ну, это будничная ситуация, да…

– Не сказала бы. По-моему, так переживали и так вкладывались в меня и моё здоровье, наверное, только три человека: мой врач, Глафира Евгеньевна, которая и направила на трансплантацию, мама и вот вы.

– Знаешь, первых пациентов мы просто через себя пропускали. Я знала о них всё: рассказывали, плакали… А как девчонки в палатах рыдали… Настю муж бросил, как только узнал, что нужна пересадка. Ещё была девочка, третья наша трансплантация, Катя – всё то же самое. Это же просто ужасно. Но были и обратные случаи: Ира, к сожалению, погибла в листе ожидания, но муж её на руках носил, и переехали они сюда ждать всей семьёй.

– С Наташей Сычёвой тоже муж поехал вместе в Москву из Екатеринбурга ждать, сменил работу, поддерживал её всё время ожидания, и сейчас, в листе на повторную пересадку, он тоже рядом с ней.

– Да, есть такие истории, слава богу. Но запоминаются, естественно, те, в которых всё грустно.

– Вот а почему?

– Ну, потому что, если хорошо закончилось, то и хорошо, что тут ещё скажешь. Стабильные случаи – это Оксана Петрова – 7 лет после пересадки, Оля Богомазова – 9 лет, Оля Степанова – 5-й год, сейчас у нас на бронхоскопии как раз, Игорь Киндялов – 7,5 лет, Аня Анисимова – 11 лет. Аня была на ЭКМО, но очень быстро пришла в себя, на вторые сутки мы аппарат убрали, и она очень хорошо начала восстанавливаться. Это был первый муковисцидоз, второй был – Алёна Ворожцова, она сейчас, спустя 7 лет, в листе на ретрансплантацию. Алёна была очень тяжёлая до пересадки, 24/7 на неинвазивной вентиляции, и в таком состоянии провела полгода.

А за Оксану Бузину и Настю Дыбову мы все невероятно переживали: тут и личная трагедия, и то, с каким мужеством девчонки это переносили – всё впечатляло. Хотелось банально им помочь, чтобы они встали, на своих ногах пришли… В какой-то степени вся наша команда, которая раньше там дневала и ночевала, конечно, подвыгорела. Ведь в самом начале у нас было по 10-14 пересадок лёгких в год. При этом сложных лёгочных препаратов толком не было, аппаратура только появлялась, мы часто с Евгением Александровичем на свои деньги антибиотики покупали – просто скидывались командой и шли в аптеку. Это была по сути работа за идею. Изначально те, кто пришли в трансплантацию: тогда ещё были Дина Цурова, Дана Ибрагимова, Марина Киворкова, Сергей Головинский – держались на голимом энтузиазме и мечте спасти всех этих ребят. А сейчас… сейчас торакальная трансплантация в состоянии стагнации, и хоть со стороны администрации есть подвижки и интерес к развитию программы, сама донорская система работает не так, как следовало бы, чтобы было хотя бы 10 пересадок в год. А если их нет, то какой смысл набирать листы ожидания. Я как потом этим людям буду в глаза смотреть?

Вначале мы ещё обращались через различные организации, даже родители ожидающих писали письма в Министерство, чтобы уделили внимание программам трансплантации лёгких…

– Я помню, когда открыла петицию, чтобы Perfadex зарегистрировали в России, многие ребята тоже писали, даже в администрацию президента. Ожидающие в листе тоже поддерживали: Казим Сулейманов с женой, жена Кирилла, помню…

– Ох, Кирилл – это такой печальный случай. Три эпизода аспирации, три! Мы очень надеялись, что, когда он стабилизируется после трансплантации, появится возможность провести ему фундопликацию. Понимаешь, о чём я?

– Нет, что это?

– Это искусственный манжет, который препятствует забросу кислоты из желудка обратно в пищевод. Но на неё нужно идти в клинически стабильном состоянии, а он всё время был на этих качелях. Два раза мы его вытащили… Это ужасно, да. Вот после таких случаев тоже опускаются руки.

– Вы ещё не научились это мимо себя пропускать?

– Кажется, уже научилась. Потому что поначалу мы вообще все рыдали. Но и сейчас, знаешь, в прошлом году случилось три смерти подряд – все просто были ошарашены, и даже Тарабрин думал, не бросить ли всё это. От эмоций, конечно. Просто, когда твои усилия приводят к чему-то хорошему, ты как-то ощущаешь, что не зря живёшь. А когда так… Насколько Кирилл был стабильный и вдруг ба-бах, третий эпизод.

– Да, мы с ним хорошо общались. Он, пока я была в реанимации, лежал в отделении и писал, как и что будет, чего ждать, как меня снимут с кислорода, как я начну ходить. И ещё нас всё время сравнивали, мол, а Кирилл к этому времени уже сам дышал, а Кирилл тоже просил антидепрессанты.

– (смеётся) Ну, конечно, вы же рядом совсем прошли. А трансплантации лёгких – это всегда событие для всего медперсонала. Но если бог услышит наши молитвы, а администрация сохранит интерес к трансплантации, то, по моим ощущениям, какие-то силы должны прибавиться. Тем более, что новые ребята-хирурги пришли хорошие, появился реабилитолог в НИИ им. Склифосовского. Я очень жду ренессанса лёгочной трансплантологии, потому что бегать по реанимациям лечить трахеобронхит мне неинтересно. Не для этого я здесь.

На момент публикации, спустя три недели после этого интервью, трансплантационная лёгочная программа в НИИ СП им. Н.В. Склифосовского начала активно развиваться и набирать пациентов в лист ожидания, в том числе, появились и федеральные квоты для иногородних.