Недавно в Мичиганском медицинском центре, США, провели пересадку печени, и, казалось бы, что такого, очередная трансплантация, только вот вся команда от ассистентов до анестезиолога и хирурга были женщины. Операцией руководила Мередит Баррет, а помогала ей Лиза Зонненберг. Для Баррет это событие стало квинтэссенцией долгого пути, на котором ей пришлось преодолеть сексизм, плотно связанный с завышенными требованиями, и заведомо негативное отношение коллег на каждом этапе обучения. Удивительно, но даже в толерантных Соединённых Штатах Америки практикующих женщин-хирургов в трансплантологии лишь 12%. В более консервативных странах такой статистики не ведётся, однако, например, в Беларуси хирург Елена Авдей, проработавшая 10 лет в трансплантологии и более 20 – в общей хирургии, является уникальной фигурой, когда речь заходит о “женском лице” трансплантации. В 2017-м году она стала победителем минского конкурса «Женщина года», однако до сих пор в медицинской среде о ней чаще говорят, как о дочери известного советского хирурга Леонида Авдея.

В России, когда речь заходит о трансплантологии, звучат имена Демихова, Яблонского, Шумакова, Мойсюка, Готье, Хубутии, Каабака, Пинчука, Тарабрина, Головинского, но редко (а то и вовсе никогда) звучат женские фамилии. Их передают друг другу в чатах, делятся контактами в кафе за чашечкой воспоминаний об улыбчивой девушке-анестезиологе, держащей за руку в реанимации… Редакция Rustransplant поговорила с двумя невероятными женщинами, в руках которых были самые первые сердца и чья работа вот уже более 30 лет дарит новые жизни даже потерявшим надежду: Кандидова Ирина Ефимовна (нефролог, трансплантолог, специалист, ведущий беременности после трансплантации органов) и Маклашова Лина Семёновна, анестезионная медсестра первого отделения трансплантологии НМИЦ им. академика Шумакова.

– Как вы считаете, почему даже в советском обществе, где все независимо от пола были товарищами, хирургия считалась (и так и остаётся) мужским делом?

Ирина Ефимовна: Я вообще не очень понимаю, зачем здесь это гендерное разделение. У нас есть в трансплантологии женщины. Например, Надежда Шулепова – невероятный врач, просто бог хирургии, проработала 25 лет, но сейчас уже ушла в ультразвуковую диагностику. Нонна Шмарина – тоже великолепный специалист… Возможно, мужское дело, потому что идут жуткие нагрузки. У нас вот первая пересадка печени шла 27 часов, мы по 5 часов стояли и сменяли друг друга.

– Вы тоже были в операционной бригаде?

Конечно! Сейчас, например, я нечасто бываю в операционной, но, когда работала в НМИЦ им. Шумакова, нами руководил Ян Геннадьевич Мойсюк, собственно, с него трансплантация в стране и начиналась. Так вот он нам говорил: “ребята, нет понятия хирург-трансплантолог и врач-трансплантолог, есть лишь трансплантолог. Да, есть руководящий специалист, но каждый из вас обязан уметь ассистировать”. И я помню, как-то в ночь было четыре почки, а мне ещё табуретку ставили, потому что я маленького роста, и вот мы сделали все эти пересадки: он и я на табуреточке. А утром Ян Геннадьевич куда-то исчез, оказалось, что он побежал на Щукинскую и купил мне вооот такие гладиоусы: “Это тебе за мужество!”. Ну, то есть у нас не было никакого разделения, мы все это должны были уметь. Поэтому мне сейчас удивительно, когда сделать обычные перевязки или дренаж убрать зовут хирурга, я как врач-трансплантолог всё это могу с закрытыми глазами. 

– Отличается ли мужской и женский стиль оперирования и ведения пациента?

И.Е.: Конечно, стиль женский – и не потому, что я женщина – лучше. Я встречаю пациента, называю своё имя и говорю “пока вы здесь, я ваша мама, папа, друг, врач и собеседник”, то есть всё. И конечно, ты отдаёшь всю себя: где-то втык сделаешь, а где-то и обнимешь, и лапочкой назовёшь. Мужчина так не будет, не может, у него в крови этого нет. И не каждый из них понимает, что пациенту важна поддержка, участие, важно знать, что врач за тебя переживает, а не работает до четырёх, чтобы уйти и выбросить из головы. 

Лина Семёновна: Я помню, когда только начали оперировать сердца, первый юноша погиб в реанимации, из Петушков был, а второй стала Шурочка Шайкова, по-моему, с севера. И вот её привозят, а у неё длиннющие волосы! Я говорю “ооо, сейчас мы вам их запакуем”, но объём работы огромный, времени не было, поэтому я взяла простую резинку, чтобы перетянуть косу, а Шура воскликнула: “нет, у меня волосы будут сечься!”. Понимаете? Она была настроена на жизнь и будущее. И это очень важно. Я ей сказала: “какая же ты молодец!”, и перетянула ей бинтиком аккуратно. Она прожила 9,5 лет – первая наша пересадка. Валерий Иванович (прим.: Шумаков) тогда ей даже квартиру устроил по льготе, а когда впервые пришёл навещать её после выписки, принёс корзиночку клубники… Такая человечность и участие и нужны в медицине, а особенно в трансплантации, где настрой – половина дела.

И.Е.: Я сама была пациентом неделю назад, конечно, мне не хотелось никого тревожить, но со мной в операционной были и заведующий отделения и директор клиники, чтобы проконтролировать процесс. Да, конечно, мне было неловко, но когда ты чувствуешь сопереживание, плечо твоего врача – это чуть ли не гарантия успеха. Мы, трансплантологи, должны пациента завербовать, должны донести до него, что его жизнь нам не безразлична. Дядьки этого не будут делать. Они любимым-то не всегда говорят тёплые слова, к сожалению. И кто бы как ни ругал советскую медицину, в ней была душа, чего нет за границей и пропадает сейчас у нас. 

– Обычно зарубежные фильмы как раз показывают участливых врачей, не считая, конечно, доктора Хауса.

И.Е.: Ой, западная медицина – это очень большой миф. Я работала в нескольких странах: в Италии достаточно долго и в Израиле. Там нет эмоций, там нет любви – это бизнес. Вот Израиль: город Петах-Тиква, крупный мультидисциплинарный госпиталь, очень сильный в плане трансплантологии – я приехала посмотреть стиль работы по супрессии. Со мной в команде была нефролог, Дора, врач из первой волны эмиграции. Я была просто…обескуражена. К ней приходит женщина с ХПН, которая хочет попасть на диализ, и все её жалобы мне понятны. Но каждый раз она говорит “Дора, я слепну, я с каждым разом всё хуже и хуже вижу, что делать, караул!” А Дора игнорирует. Очевидно, что её нужно было бы показать офтальмологу, плюс справиться с давлением и вовремя начать диализ – процесс можно было остановить. А Доре уже всё равно, на очередную жалобу она просто вскочила, подвела эту женщину к зеркалу и говорит: “тебя удивляет, что волосы в 70 лет седые? Нет. Ну, а чего ты ко мне с глазами пристала – та же история”. Хотя как специалист она просто невероятная, но вот такое отношение отталкивает и внушает недоверие к врачу. 

– Это и есть врачебное выгорание?

И.Е.: Скорее, характер. Конечно, очень тяжело работать с людьми, которые находятся на грани фола, и хочешь-не хочешь, часть эмоций берёшь на себя. Очень трудно умирать с каждым больным. Я прихожу домой и молчу, мои близкие обижаются, а я столько говорю на работе, что у меня сил нет. Но я чётко для себя решила – как только мне станет безразлична судьба моего пациента, всё, надо писать заявление и уходить. 

Л.С.: Знаете, вот про семью, женщинам действительно не хватает времени. Поэтому я лично и считаю, что хирургия – чисто мужская стезя. Это мне, можно сказать, повезло и сохранился брак, у большинства браки распались. Я работала в очень сильном отделении пересадки почки и печени под руководством Соловьёва Глеба Михайловича, так вот там у нас было две женщины-хирурга. И они мне казались даже похожими на мужчин, потому что всё время у станка, круглосуточно. Это очень тяжёлый труд. 

И.Е.: При этом сама Лина Семёновна была настолько высоко компетентна и вынослива, что ведущий анестезиолог мог себе позволить оставить пациента целиком на неё и, возможно, впервые за несколько суток поспать. Всё становление трансплантации в России, все первые сердца, не говоря об остальном, всё было на её руках!

– То есть, хирургия не сочетается с семейной жизнью?

И.Е.: Моя дочь как-то сказала фразу, ставшей у нас легендарной. Тогда была первая пересадка печени, команда врачей небольшая, а значит, мы все остаёмся на операцию и на весь период выхаживания. А у меня маленький ребёнок, которого я растила одна, и родители мои помогали. Операция в понедельник, а домой я смогла приехать уже только в пятницу. Дверь открылась, мама сдала вахту, выбегает, стуча босыми пяточками, дочь и говорит “мамочка, когда ты придёшь в следующий раз, я уже буду замужем”. Это был день, начиная с которого, я её брала с собой на все дежурства. И все дети нашей команды так, они у нас выросли в больнице – и, что бы им ни давали: танцы, английский, теннис, хор – они стали медиками. Мы жили на работе, и, как бы высокопарно это ни звучало, мы горели своим делом. 

Л.С.: Когда здесь (прим.: в НИИ им. Склифосовского) открывалась программа трансплантации лёгких, ходили худенькие мальчики и девочки с подключёнными к стенам шлангами кислорода, ещё тогда не было таких перевозных концентраторов… А врачи, молодые ребята, дневали и ночевали в палатах. Первые пациенты лежали в реанимации, а Евгений Александрович Тарабрин рядом на подоконничке. Понимаете? 

В анестезиологии я отработала 20 лет, у нас не было ни выходных, ни отпусков. Я могла возвращаться с работы, а около подъезда уже стояла скорая, значит, есть донор. Я забегаю домой, оставляю сумки и еду. Тут не просто характер, тут нужны здоровье, выносливость, независимость от семьи… Мне кажется, мужчинам это проще даётся. 

Опять же вот у моей дочери в школе были уроки профессии “Кем ты будешь”, и там для девочек, кроме швеи, ничего и не предлагалось, а мальчики приходили и к нам в отделение с экскурсиями. Например, Яна (прим.: трансплантолог Мойсюк Ян Геннадьевич) я знаю с его 14-ти лет, он к нам школьником пришёл и так и остался в профессии: от подачи инструментов и уборки операционной – до стажировки в США и руководства отделения трансплантации почки.

– А сейчас в трансплантации многое изменилось? Я, конечно, больше не про техническую сторону спрашиваю – наука летит вперёд, а об отношении.

Л.С.: Честно говоря, не знаю, какая сейчас школа. Да и общество уже другое. Та наша команда после болезни Валерия Ивановича постепенно ушла в НИИ Склифосовского, и там осталась только одна приятельница у меня. 

И.Е.: Отношение очень поменялось, но не врачей, а пациентов. Общество восприняло западную систему, где медицина – это услуга, а врач приходит не спасать, а служить. А на страже этой службы стоит система звонков и жалоб. Если пациенту дали талончик не на то время или рекомендации врача исполнялись неверно, пациент позвонит на горячую линию и врача накажут. Это хорошая система для бюрократических вопросов, но не медицинских. И вот лежит это пациент в реанимации, и ждёт, что ему должны и хирурги, и терапевты, и медсёстры, и уборщицы. Но даже не задумывается, что, когда ночью у него началось кровотечение, единственным подходящим донором был его лечащий врач. У меня уже вена в рубцах от таких случаев. А что медик, что плотник, что депутат – всем однажды понадобится врачебная помощь, поэтому всегда, кем мы ни были, нужно оставаться человеком. А мужчина, женщина – это уже вторично.